Между тем Эмиль, вернувшись домой радостный и довольный, делал все, что в его силах, чтобы развлечь маленькую Иду. Ей было до смерти скучно на домашнем экзамене, поэтому он вышел вместе с ней в сени и они стали помогать друг другу примерять галоши. В сенях стояли длинные ряды галош, больших и маленьких. Ида хихикала от восторга, когда Эмиль важно расхаживал в галошах пастора и бормотал «таким образом» и «помимо того», точь-в-точь как пастор. Под конец все галоши оказались разбросанными, и Эмиль, аккуратный, как всегда, собрал их в кучу на полу, так что в сенях выросла целая гора галош.

Потом Эмиль вдруг вспомнил про Заморыша, которому дал обещание принести чего-нибудь на ужин. Завернув на кухню, он наскреб немного объедков и с банкой в одной руке и с фонарем в другой вышел в дождь и темноту, чтобы подкормить немного поросенка.

И тут, ой, я содрогаюсь, когда думаю об этом! И тут он увидел своего отца! А отец увидел его. Ой-ой-ой, вот как иногда бывает!

– Беги… за… Альфредом, – прошипел папа. – И скажи ему – пусть захватит с собой килограмм динамита, и пусть эта проклятая Триссева будка сровняется с землей!

Эмиль сбегал за Альфредом, и тот явился, но не с динамитом – этого, вероятно, папа всерьез и не думал, – ас пилой. Да, папу Эмиля необходимо было выпилить, иначе освободить его было невозможно.

Пока Альфред пилил, Эмиль, взобравшись на маленькую лесенку, в страхе и тоске держал зонтик над своим бедным папой, чтобы его не мочил дождь. Ты, конечно, понимаешь, что Эмилю было не очень весело на этой лесенке: ведь папа непрерывно шипел под зонтиком и говорил о том, что он сделает с Эмилем, как только освободится. Он даже ни капельки не был благодарен Эмилю за его заботу о нем. Что пользы от этого зонтика, раз он все равно промок и теперь простудится и схватит воспаление легких. «Это уж точно», – подумал Эмиль, но сказал другое:

– Не-ет, ты не простудишься, ведь главное, чтобы ноги были сухие.

Альфред поддержал мальчика:

– Верно, главное, чтобы ноги были сухие!

А ноги у папы и в самом деле были сухие – этого отрицать нельзя. Но все равно он был вне себя, и Эмиль страшился той минуты, когда папа освободится.

Альфред пилил так ретиво, что только опилки летели, а Эмиль был все время настороже. В тот миг, когда Альфред кончил пилить, а папа Эмиля тяжело бухнулся на пол, в тот самый миг Эмиль отшвырнул зонтик и кинулся во всю прыть в столярную. Он ворвался туда и успел накинуть крючок прежде, чем подоспел папа. А папа его, наверное, устал стучаться в запертые двери. Прошипев лишь несколько бранных слов в адрес Эмиля, он исчез. Ведь ему обязательно нужно было показаться на пиру. Но сначала – незаметно прошмыгнуть в горницу и надеть сухую рубашку и жилет.

– Где ты был так долго? – рассерженно спросила мужа мама Эмиля.

– Об этом поговорим после, – глухо ответил папа.

Так кончился домашний экзамен в Каттхульте. Пастор затянул, как всегда, псалом, а леннебержцы добросовестно вторили ему на разные голоса.

От нас уходит светлый день,

К нам не вернется он… – пели они.

Всем пора было собираться домой. Но когда гости вышли в сени, чтобы одеться, первое, что они увидели при слабом свете керосиновой лампы, – гору галош на полу.

– Какое злодейское озорство – это мог сделать только Эмиль, – сказали леннебержцы.

И все они, включая пастора с пасторшей, битых два часа сидели на полу и примеряли галоши. Потом, довольно кисло поблагодарив хозяев и попрощавшись с ними, они исчезли в темноте под дождем.

С Эмилем они попрощаться не могли: ведь он сидел в столярной и вырезал своего сто восемьдесят четвертого деревянного старичка.

СУББОТА, 18 ДЕКАБРЯ

Приближалось Рождество. Однажды вечером все жители Каттхульта сидели на кухне и занимались каждый своим делом. Мама Эмиля пряла, папа сапожничал, Лина чесала шерсть на кардах, Альфред с Эмилем строгали зубья для граблей, а маленькая Ида упрямо пыталась вовлечь Лину в веселую игру и щекотала ее, мешая работать.

– Играть-то в эту игру надо с тем, кто боится щекотки, – говорила Ида. И она была права, так как Лина в самом деле боялась щекотки.

Ида тихонько подбиралась к Лине, читая стишок, под который шла игра:

При слове «визжать» Ида указательным пальчиком тыкала Лину, а Лина, к превеликому удовольствию девочки, всякий раз взвизгивала и хохотала.

Слова «заколю я поросенка», вероятно, навели папу Эмиля на ужасную мысль, и он внезапно изрек:

– Да, теперь уж и Рождество близко, пора, Эмиль, заколоть твоего поросенка.

Эмиль выронил ножик и во все глаза уставился на отца.

– Заколоть Заморыша! Не бывать этому! – сказал он. – Ведь Заморыш мой поросенок, мой поросенок, который дал обет трезвости! Ты что, забыл?

Конечно, папа ничего не забыл. Но он сказал, что никто во всем Смоланде никогда не слыхивал про поросенка, который служил бы для забавы. А Эмиль хоть и маленький, но уже настоящий крестьянин и знает, что как только поросенок подрастает, его закалывают, для того поросят и держат!

– Разве ты этого не знаешь? – спросил папа.

Конечно, Эмиль это знал и сперва не нашелся, что ответить, но потом ему в голову пришла прекрасная мысль:

– А некоторых боровов оставляют в живых на развод. Заморыша я и определил в такие боровы.

Эмиль знал то, чего, может быть, не знаешь ты. А именно: боров-производитель – это такой поросенок, который станет, когда вырастет, папой целой уймы маленьких поросят. «Такое занятие будет спасением для Заморыша», – подумал Эмиль. Ведь этот мальчик был совсем не глуп!

– Уж я наверняка смогу раздобыть какую-нибудь маленькую свинушку для Заморыша, – объяснил Эмиль отцу. – И тогда вокруг Заморыша и этой свинушки будут кишмя кишеть поросятки – так я считаю.

– Да, это хорошо, – сказал папа. – Но тогда предстоящее Рождество в Каттхульте будет постное. Ни окорока, ни пальтов, ничегошеньки!

– Дайте соль мне и муку,

Пальт я быстренько сварю, – сказала маленькая Ида.

– Заткнись с твоими пальтами! – рявкнул Эмиль, потому что он знал: для пальтов нужны не только мука с солью, но и поросячья кровь.

Только не кровь Заморыша! Пока Эмиль жив, этому не бывать!

Некоторое время в кухне стояла тишина, зловещая тишина. Но внезапно Альфред помянул черта. Он обрезал большой палец острым ножом, и из пальца потекла кровь.

– Оттого, что ты ругаешься, легче не станет, – строго сказал папа. – И я не хочу слышать ругательства в своем доме.

Мама Эмиля достала чистую полотняную тряпицу и перевязала Альфреду палец. И он снова стал строгать зубья для граблей. Это было славное зимнее занятие: все грабли проверяли и сломанные зубья заменяли новыми. Так что, когда наступала весна, все грабли были в порядке.

– Так… значит, нынче в Каттхульте будет постное Рождество, – повторил папа Эмиля, сумрачно глядя перед собой.

Эмиль долго не спал в тот вечер, а наутро разбил копилку и взял из своих денег тридцать пять крон. Потом он запряг Лукаса в старые розвальни и поехал в Бастефаль, где в изобилии водились свиньи. Домой он вернулся с великолепным поросенком, которого стащил в свинарник к Заморышу. Потом он пошел к отцу.

– Теперь в свинарнике два поросенка, – сказал он. – Можешь заколоть одного, но смотри не ошибись!

Грудь Эмиля распирала ярость, которая иногда находила на него, и он даже забыл о том, что говорит с отцом. Ведь ужасно было купить жизнь Заморышу, убив другого несчастного поросенка. Но лучшего выхода Эмиль не видел. Иначе отец, который не признавал, что поросенок может быть для забавы, не оставит Заморыша в покое.